АННЕТА ФОН ДРОСТЕ-ХЮЛЬСХОФ

(1797–1848)

ВОЗМЕЗДИЕ

1

У борта капитан фрегата
Стоит с подзорною трубой,
Покашиваясь мрачновато
На Пассажира за спиной.
А там вдали в две черных нити
Как будто завился туман.
– Что это, капитан, взгляните!
– Сам дьявол! – буркнул капитан.

На палубе с обломка балки
Приподнял влажный лоб Больной
И смотрит, немощный и жалкий,
На жесткий изголовок свой.
Безвольно мутный взгляд блуждает,
И на одной из боковин
Обломка он в упор читает:
“Батавия. Пятьсот один”.

К полудню небо потемнело;
Фрегат на гребнях волн крутых
Стонал и охал то и дело,
Как под ударами под дых.
– Дева Мария! Мы пропали! –
Матрос истошно прокричал.
Треск. Грохот. Вой. И в буйном шквале
Фрегат накрыл кипящий вал.

Больной лежал, вцепившись крепко
В обломок свой. Поток, бурля,
Нахлынул, и Больной, как щепка,
Летит в пучину с корабля.
В железной судороге ноги
Впились в обломок с двух сторон,
И на своем единороге,
Тараня волны, мчится он.

И долго ль так? Увы! Кто знает!
Кругом него одна вода.
Но вот как будто замечает
Мерцанье и гребет туда.
Погибли все в пучине моря?
Нет, кто-то есть! Невдалеке!
То Пассажир, с волнами споря,
Болтался в утлом сундуке.

Сундук на море – не подмога!
Больной, натужившись, зовет:
– Друг, подержись! Совсем немного! –
И из последних сил гребет.
Всё ближе, ближе подгоняет
Он к Пассажиру свой насест.
– Держись! Вдали Земля мелькает –
Не выдаст Бог – свинья не съест!

Подгреб. Сундук качнулся шаткий.
Больной склонился, чтоб помочь.
И вдруг – рука с железной хваткой
Его с обломка тащит прочь.
– Помилуй, друг, побойся Бога! –
Но Пассажир неумолим.
Еще чуть-чуть, еще немного –
Сомкнулись волны над Больным.

А Пассажира на обломке
По морю волны понесли:
То к берегу, к заветной кромке,
То снова в море, от земли.
Под крики чаек на просторе
Туда, сюда болтался он.
Но вот корабль в пустынном море.
Кричит. Услышали! Спасен!

2

Спустя недолгих три недели
Бриг сел на мель у входа в порт.
Там днями напролет галдели
Мальчишки, лазая на борт.
Девчонкам интересно тоже,
Но только больно страх велик:
Хоть и разбитый весь, а всё же
Ужасен был пиратский бриг.

А возле городских карьеров,
Где брали щебень круглый год,
На казнь злодеев флибустьеров
Собрался поглазеть народ.
На виселице, наспех сбитой
Из балок, взятых с корабля,
Зияла пастию несытой,
Качаясь на ветру, петля.

– Ведут! Гляди-ка ты: с усами!
– Злодей! – А не сказать с лица.
– Вон главный их! – А вон тот самый,
Что отпирался до конца.
Меня, мол, в море подобрали,
Я, мол, крушенье потерпел…
Ан нет, никто из этой швали
Ему подпеть не захотел!

А Пассажир глядит убито
И, хриплым шепотом моля,
Он просит каждого бандита:
“Ну что тебе-то смерть моя?
Помилуй, друг, ну почему же
Мне умирать за лживый сброд?!
О, что за каменные души!”
Но вот пришел его черед.

Он слышит злой толпы гуденье.
Он видит скопище голов.
Теперь он знает: Провиденье –
Пустая выдумка попов.
И, взор подняв, презренья полон, –
Где ж ты, Вселенной Властелин?! –
На перекладине прочел он:
“Батавия. Пятьсот один”.

(1864–1918)

БРИГИТТА Б.

Являясь юною девицей,
Бригитта Б., прибыв в Берлин,
Пошла работать продавщицей
В хороший модный магазин.

И нравилась хозяйке, даме
В расцвете лет, в расцвете сил,
Чей муж солидными делами
По перевозкам воротил.

Однажды говорит хозяйка:
Дитя мое, возьми пакет
И поскорее поезжай-ка
В поместье баронессы Z.

ГЕОРГ ГЕЙМ

(1887–1912)

ОФЕЛИЯ

1

Гнездо болотной крысы в волосах,
И руки в кольцах, словно плавники,
Качаются; она плывет в лесах,
В дремучих зарослях на дне реки.

Закатный луч сквозь спутанную тьму
Спускается на дно ее души.
Зачем она мертва? И почему
Так одинока в девственной тиши?

Мышей летучих в дебрях камышей
Встревожил ветер влажною рукой.
И мокрокрылый темный рой мышей,
Как дым, повис над черною рекой,

Как туча ночью. Белый угрь скользнет
На грудь ее. Червями голубыми
Сверкает лоб. И слезы листьев льет
Ветла над муками ее немыми.

(1865–1925)

МЕЛЬНИЦА

В голубизне весеннего дня
с искрами золота (брызги огня
от наковальни солнечной), в этом
распахнутом и ослепленном светом
воздухе, грезящем грезы свои,
всё ожидает нежности и
мягких движений, тихой любви,
исчезновения страха и тьмы,
милости и окончанья зимы.

В улицах узких промозглая тьма,
серость брусчатки, сырые дома
с холодом каменной кладки, вдали
дрожь испарений нагретой земли;
в гуще их, тяжеловесен и толст,
грубый колосс, вознесшийся торс
мельницы; каменные бока
в саже и копоти труб и пока
спят, но плечи уже потеплели,
жизнь просыпается в каменном теле,
а выше – как сливки, льющийся свет,
стропила и балки, и выше, где нет
уже ничего, – вращенье и два
крыла и мельничная голова.